НА СТРАНИЦУ «ЛИТЕРАТУРОВЕДЧЕСКИЕ ЭССЕ»
В.В. Кавельмахер
ОБ ИННЕ
ЗАГРАЕВСКОЙ, О РУССКОЙ И НЕМЕЦКОЙ ПОЭЗИИ
Источник: Кавельмахер В.В. Об Инне Заграевской, о русской и
немецкой поэзии. Около 2003 года. Скомпоновано С.В. Заграевским в
Сканирование,
форматирование, техническое и литературное редактирование: С.В. Заграевский,
Инна Заграевская, русский
поэт и драматург, родилась в 1933 году. По образованию – химик. В детские годы
готовилась к консерватории по классу клавира, однако к моменту окончания ею
музыкального училища обнаружилась ее неспособность к публичным выступлениям, и
мечту о музыкальной карьере пришлось оставить. По настоянию матери она окончила
Московский химический институт. Она – доктор наук, замужем, у нее взрослый сын.
Стихи она начала писать в
тридцатилетнем возрасте. Первые же ее опыты получили официальное одобрение, ее
стали печатать. К ней был приставлен, по советскому обычаю, специальный
«литературный наставник» – классик советской литературы, полупоэт-получиновник.
Однако после первых
успешных публикаций ее литературная карьера внезапно оборвалась. Она была
жестоко обругана в Отчетном докладе на съезде Союза Писателей в Москве и в
«Литературной газете» (официальный литературной орган в СССР). Ее наставник от
нее отрекся. Ее перестали печатать, и с того момента на протяжении четверти
века не вышло ни одной ее строчки (вся печать в коммунистической России
контролировалась литературными чиновниками).
За 25 лет имя Заграевской
кануло в небытие. Она утешалась, как могла, писала пьесы, держала домашний
театр, но как поэт перестала существовать. Правда, ее несценические, как у
Пушкина, пьесы были написаны стихами (есть такой малопопулярный жанр –
драматическая поэзия). Только после падения коммунистического режима она
опубликовала том своей драматургии – в память о пережитом, опубликовала она и
все свои лирические вещи (за свой, разумеется, счет). Уже в пенсионном возрасте
вступила в Союз Писателей, чтобы, как говорится, «закрыть тему».
Причиной ее литературной
гибели, как сейчас стало понятно, была она сама. Настоящими ее гонителями были
коллеги по цеху, особенно женщины. Во-первых, не будучи красавицей, она
нравилась мужчинам, а во-вторых (прошу прощения за парадокс), она хорошо писала
плохие стихи. Для литературных недоброжелателей она была слишком удобной мишенью.
У Инны Заграевской от
природы – полнозвучный, богато аллитерированный, элегантный, льющийся стих.
Она, начиная с первых опытов, рифмует более начало и середину строки, нежели ее
окончание. Она умирает от красоты ассонансов (неточных рифм), не умеет и не
хочет писать по-другому. Подобное было разрешено только очень немногим русским
классикам, например, великой Цветаевой, но не было разрешено Заграевской.
Стихи Заграевской
законченно примитивны, с детских лет она страдала душевным инфантилизмом,
отчаянно не хотела становиться взрослой, ее сознание и душа – целомудрены, она
ненавидит политику и проблемы пола, ей недоступна душевная метафизика, она
«глупа» принципиально, по убеждению. За те 40 лет, что она работает в поэзии,
она не написала ни одного стихотворения от «Я». Ей это противно и стыдно
(видимо, она действительно родилась музыкантом!). Она поет поверхность вещей,
что не может не производить дикого впечатления. Один сердитый немец, когда она
пыталась познакомить его с русскими романсами, так и сказал ей: «Вы, русские,
поете пейзажи! Это прежде всего скучно, затянуто. Вы вялый, погруженный в
апатию народ. Ваша муза все время плачет. А мы, немцы, народ бодрый, деятельный
и целеустремленный».
Немец, конечно, был прав.
Заграевская поет пейзажи. У нее как у поэта нет ни ума, ни сердца. Одна
растроганность, на которой, как говорится, далеко не уедешь. Она – более
живописец, чем музыкант. Слово для нее, как и для многих русских поэтов, –
краска, живописный мазок.
Это законченный нонсенс:
русская поэзия культивирует прилагательные. Это все та же поверхность вещей. Это
тайная склонность к прозе. Недаром величайшее произведение русской поэзии –
роман в стихах Пушкина.
Надо сказать, что,
заметив в Заграевской эти качества, ее первые наставники проявили подлинное
великодушие: вместо того чтобы ее уничтожить как социальное зло (они обязаны
были это сделать: все бесполезное, бесперспективное в коммунистической стране
должно было уничтожаться), они определили ее в цех т.н. «детской поэзии» – поэзии
для детей, которая официально культивировалась в Советской России с первых лет
революции. Это давало все: признание, печать, деньги, возможность жить только
литературой. Но без права ее, детскую поэзию, покидать! В советское время поэзия
для детей по определению была поэзией второго сорта, в ней были запрещены
ассонансы. Заграевскую стали склонять к писанию виршей в духе Макса и Морица.
Так что скандал должен был рано или поздно разразиться.
В действительности же
детская поэзия – старая русская традиция. Настоящим родоначальником детской
поэзии был Пушкин. Его сказки – небольшие «взрослые» поэмы, грустные, добрые,
порой трагические, – читаются и будут всегда читаться над детской колыбелью.
Русские интеллигентные дети с трехлетнего возраста помнят эти сказки наизусть,
потом, вырастая, забывают (будем надеяться, не до конца). Мы не только поем
пейзажи, наслаждаемся звукописью, любим прилагательные, мы – грустный народ,
лишенный бодрости народ-неудачник. Мы читаем нашим детям грустное, чем и
отличаемся от бодрых немцев.
Так что расправа над
Заграевской была спровоцирована ее стихами: она была обвинена в кощунстве,
буржуазности, модернизме. Ее стихи были сочтены ядовитыми ягодами. Для
«взрослой» поэзии она была слишком проста (как примитив в живописи, как Анри
Руссо), для детской – сложна (слишком сложная звукопись).
Ей не было места в
России. Как только представилась возможность, он покинула страну и уехала в
Германию, давно любимую ею (у нее в Берлине жили тетка и кузина). Язык в
совершенстве она не знала, не знает и сейчас. Думала вернуться к театральной
деятельности, уже начала переводить свои старые пьесы, но тут ее захватила
новая идея.
Мы, русские (говорю об
интеллигенции), очень тоскуем за границей. Как народ полуцивилизованный,
бесхозяйственный и бездеятельный, не утративший многих черт племени, мы
индифферентны к быту и деньгам. Утешением и отрадой в изгнании почти для
каждого русского остаются наши романсы – примитивные национальные песенки (не
хоровые), маленькие вокальные пьесы, очень мелодичные, как и все полукультурное,
полународное, но начисто лишенные гармонии, сентиментальные до безвкусицы. Это
не столько арии, сколько исполняемые на гитаре или клавире шансоны, как бы
специально созданные для любительского исполнения. Одним словом – «низкая»
музыка, но очень и очень сладостная, до слез, до боли.
Мы любим романсы на
уровне религиозного откровения. Романсы знают наизусть и могут петь почти все
русские. Их знали назубок все до одного великие русские писатели, которых в Европе
по традиции еще уважают. Русский романс – как пароль. Кто его не знает, не
любит, тот не русский. Романсы очень хороши в любительском, дилетантском
исполнении (их в основном и создавали дилетанты). Их главное свойство –
мелодизм. Их недостаток – отсутствие гармонии. В моцартианской стране, какой
является Германия, русский романс не вызывает ни интереса, ни уважения. Немцам
он скучен, немцев коробит от его «мещанской безвкусицы», немцам претит его
«слащавость». Все попытки русских приобщить немцев к романсу заканчивались
крахом, хотя кто-то из великих немцев один романс даже перевел.
Попав в Германию, Инна Заграевская
увидела в этом какую-то несправедливость и была задета за живое. С «безвкусицей
и слащавостью» русского романса, конечно, ничего нельзя было поделать, но можно
было попробовать через это переступить. Заграевская поняла главную причину
неприятия романса немцами: они не знают языка, а русский романс, не имея опоры
в гармонии, прикреплен к языку, к речи. Для его восстановления в памяти нужен
смысл, надо знать, о чем в нем поется. Стало быть, немцы не «слышат» мелодию
романса.
Значит, – решила
Заграевская, – нужен хороший перевод. И стала переводить, отправляясь в словарь
едва ли не за каждым словом. Начала она с переводов великого русского шансонье
и исполнителя романсов первой половины ХХ века – Александра Вертинского. Она
уже перевела очень много, и вдруг почувствовала вдохновение: она писала
немецкие стихи, и они для нее были как бы родными, – и это при том, что она еще
не знала язык в должной степени. Ей стало по-настоящему интересно жить, это был
как бы небесный подарок.
К ее великому удивлению,
эти стихи сразу же приняли без каких-либо оговорок. Она стала немецким поэтом.
Еще «текстовиком», творцом музыкальных подстрочников, но уже поэтом. Почти
синхронно она начала писать и оригинальные немецкие стихи. Немцы приняли и их.
Со стороны немецких
издателей Заграевская встретила доброжелательность, уважение и поддержку. Ее
охватило состояние необыкновенного, прежде невиданного душевного комфорта (в
Советской России литературные чиновники третировали и унижали зависящих от них
малоизвестных авторов, каждый ощущал себя представителем государства,
литературным прокурором, всюду в редакциях ломались жестокие комедии).
Инна Заграевская прожила
жизнь с клеймом «детского поэта», «поэта второго сорта». С удивлением она
узнала, что в Германии «детских» (второсортных) поэтов нет. Слабые есть, а
второсортных нет. Видимо, за этим стоит свойство самого немецкого языка: он
серьезен независимо от того, что на нем говорят. Вспоминается старинное
изречение: немецкий дан людям, чтобы разговаривать с Богом. В русских редакциях
над Заграевской издевались, после посещения первой немецкой редакции она
ощутила себя человеком. Право, ради этого стоило прожить эту безрадостную
жизнь.
Чем могут быть интересны
оригинальные немецкие стихи Заграевской с их поневоле упрощенным синтаксисом,
бедным словарем? В огромной степени – своей старомодной музыкальностью,
приверженностью принципам старинного европейского романтизма начала XIX века. И тем, конечно, что в основе их
– русская калька, божественные ассонансы. Ее стихи старомодны и самобытны
одновременно. Основа их – русская, но русская романтическая поэзия вышла 200
лет тому назад из немецкой.
У русских и немецких
поэтов – одна alma mater, они пили из одного источника, и в этом оказалась причина
одной из трагических неудач русской поэзии (в отличие от победоносной прозы) у
немцев и во всей Европе.
В России очень большая,
по-настоящему большая поэзия, но она оставляет европейцев, и прежде всего
немцев, неизменно холодными. В точности, как и русский романс. Это относится и
к нашему национальному гению Пушкину, и к любому русскому поэту вообще, кроме
модернистов-экспериментаторов и их эпигонов.
Множество интеллигентных
немцев говорят: «Вы сошли с ума с вашим Пушкиным, ведь это китч». Мы же, народ
литературно небесталанный, им упиваемся. В чем здесь дело?
Литературная теория без
труда объясняет такой парадокс, как неприятие немцами Пушкина. Пушкин – творец
русского литературного языка, «дольче стиль нуово». Его историческая миссия
состояла в том, что он омузыкалил русскую речь, сделал поэзию буквально из
ничего, из среднего качества литературных клише, в том числе немецких. Тайна и
сила его – в языке. Переведенный в технике т.н. академического перевода, он
превращается в эти самые среднелитературные клише: обстоятельствами, самим
состоянием литературы своего времени он был обречен использовать метанимику
(писал «уста» вместо «губы», «очи» вместо «глаза» и т.п.). Переводчики
уничтожают его музыку, его сладостность. Это как выпитый чай – без аромата, без
терпкого вкуса.
Главное в Пушкине – его
песнопевческая прелесть, а вовсе не его оригинальное видение мира, не его
философия. Им можно только упиваться. Он бездоказателен, но с ним мы узнали
Небо. Это на уровне Откровения.
Сам Пушкин прекрасно это
понимал. Он говорил: «Поэзия должна быть глуповата». «Глуповатая» поэзия, в
оригинале великая и оживленная, в переводе становится если не глупой, то
плоской. Вот истинная драма Пушкина и всех русских романтических поэтов вообще.
Теоретически понятно, как
представить Пушкина немцам, что именно нужно делать. Надо писать, как он, – «от
себя», свободно и легко. Но это один из тех советов, которые невозможно напрямую
принять к исполнению. Нельзя петь так, как Пушкин. Но можно хотя бы подниматься
над «содержанием», чувствовать себя ничем не связанным, упиваться музыкой
стиха, на сей раз – немецкого. В этом и состоит сверхзадача переводчика.
Инна Заграевская пишет
днем и ночью, перекладывает русскую поэзию на немецкий. Она вполне счастлива.
Она больше не «детский поэт», по-прежнему пишет неумелые, политически
индифферентные стихи. Ее поэзия законченно простовата, начисто лишена
интеллектуальной остроты. Наверное, это и есть ответ на великий вопрос, как
переводить Пушкина.
НА СТРАНИЦУ «ЛИТЕРАТУРОВЕДЧЕСКИЕ ЭССЕ»
Все материалы, размещенные на сайте, охраняются авторским правом.
Любое воспроизведение без ссылки на автора, источник и сайт запрещено.